Сергей Васильев-младший
МАТОВЫЙ ПИСАТЕЛЬ

Роман Владимира Ешкилева "Император наводнения", выпущенный львовским литературным агентством "Пирамида", при всей своей оригинальности рождает стойкое ощущение чего-то уже читанного.

Юрий Издрик когда-то так отреагировал на один из критических пассажей Владимира Ешкилева о своем рассказе "Коридор" (том самом, цитата из которого украшает эпиграфом итальянский роман Юрия Андруховича): "До сих пор не знаю, как оценивать это заявление - как грубую лесть или утонченное оскорбление". Подобное недоумение, если честно, у меня появляется при соприкосновении с любым ешкилевским произведением. Недоумение это не эстетическое, а скорее мировоззренческое, вызванное дорогим авторскому сердцу неожиданным соединением, казалось бы, несоединимых практик, рожденное внутренней конфликтностью при сохранении невозмутимого канона. Это чувство возникало при знакомстве и с наполненным языческим авантюризмом романом "Адепт", и с неубедительным, но монументально-величественным эссе "Князь тьмы" ("Сумасшедший дантист видит ад Данте дыркой в зубе Бога: природа всех отверстий демоническая"), и с социальным "Пафосом" (когда сегодня слово "социальный" относительно литературы стараются не произносить вообще). Теперь вот "Император наводнения", который (позволю себе процитировать издателя) "является одной из первых попыток нового эстетического прочтения нашего прошлого". Захватывающая интрига здесь пытается выкарабкаться из-под тяжелого пресса риторики и исторического антуража, что дополнительно подчеркивает изрядное вкрапление в текст латыни и шестьдесят пояснений редко употребимых слов и понятий в разделе "Примечания". Еще раз процитирую аннотацию: "Автор предлагает негуманистический, свободный от штампов народничества и буржуазного сентиментализма, взгляд на исторические события XVII ст. Этот замысел не мешает присутствию в романе приключений в стиле "фентези", языческой метафизики и неумолимой самобытности украинского народа". Спасибо, что объяснили. Собственно, больше и говорить нечего.

Хотя не все так просто. Приключения паломника Анемподеста, который носится по лесу с "дворцовым бра" ("драгоценным настенным зеркалом с подсвечником"), блуждает между двумя измерениями - Мотней (украинский ландшафт, казацкий разбой и вереск "витребенькувато гвалтованих шляхтянок") и Опадлом (мир, наполненный "какой-то неправильностью" и карнавальностью) и борется с древней богиней, лишь вначале напоминают историческую реконструкцию. Собственно, когда захлопываешь книгу, понимаешь, что с "историческим" Ешкилев разбирается уже в первом ее абзаце (в котором с ловкостью виртуозного кукловода емко очерчивает время, место и характер главного героя), все остальное время предаваясь описанию одержимых похотью женщин и героической рубки гномов с садхузагами и мантикорами, квазифилософским размышлениям, а также упражнениям в герменевтике и любимой каталогизации.

Хотя автор и сдабривает каждый абзац деталями, призванными подтвердить историческую подлинность описываемых им событий, само его повествование абсолютно внеисторично (борьба со злом, как никак), что автоматически делает украинское село Змиивку и Хирлицкий лес лишь декорациями литературной игры, впрочем, в ландшафте романа декорациями настолько же реальными, как древние храмы, сторожевые башни и театральные подмостки. По ходу развития сюжета, когда кочующие из мира в мир персонажи оказываются повсюду одинаковыми ("тут немая - и там немая"), что лишает их "неумолимой самобытности", его исторические краски полностью исчезают, уступая место густому приключенческому маслу, знакомому, надо признать, по тоннам подобной литературы.

Место разрыва "негуманистического исторического повествования" обнаруживается, как было уже замечено, в самом его начале. Паломник Анемподест на гнилом болоте встречает пурпурных жуков-великанов, словно олицетворяющих "безответственное толстостебельное барокко" и "разжиревшую степную пародию на Византию". Это начало деформации. Собственно, "пародия на Византию" и "безответственное барокко" в устах героя-недоучки - очевидный сигнал автора, предупреждающего читателя, что конкретная историческая реальность скоро ускользнет из-под его ног. Дальше последуют много всяческих разностей: преждевременная эякуляция, клятва на камне, экскурсия по музею-кунсткамере, разговоры о демиургах, карнавале и вечном театре, бой с древней богиней, многочисленные удары по голове, без которых путешествие между мирами невозможно. Анемподест "проклял свое любопытство", "а еще он проклял красных жуков и все необычное, что вводит в грех простых людей" - теперь историческое может занять свое место только после его смерти. Победа над Злом, к коей герой призван, одновременно запустит часовой механизм времени. Так и происходит.

Реплики, которыми сопровождает Ешкилев "нефентезийную" часть своего романа "Император наводнения", стилистически безупречны. "Имя и чин ближайшего свидетеля предания не сохранили, но этот неизвестный божился и клялся жизнью, что Большая молния была похожа на небесное дерево с пышными корнями, которые окутали потоками голубого пламени всю Горбатую гору. Он рассказывал также, что молния убила с полсотни медведей, которые спасались на Горбатой горе от наводнения, но этому числу никто не поверил".

Попытки критика непременно снабдить текст, подобный ешкилевскому роману, ярлыком, найти в нем неточности и помарки часто скрывают собственный страх перед книгой, которая, будучи наглухо закупоренной, одновременно притягивает своей матовой поверхностью, не давая отвести от нее взгляда. Практически ничего не говоря об авторе (ну, любовь к эротике, ну, чрезмерная перегруженность знаниями, от которых хочется хоть как-то освободиться), о своих источниках (хотя они и есть, безусловно) и своей цели (на кой черт, вообще, это было нужно сочинять?), зацикленный на пережевывании идеи карнавала-как-борьбы-с-абсолютным-злом, роман "Император наводнения" обладает при этом каким-то жутким гипнотизмом.

Лично я с удовольствием готов ему поддаться.